Вале́рий Ви́кторович Нуга́тов (настоящая фамилия Твердохле́б; род. 6 марта 1972, Полтава, Украинская ССР, СССР) — русский поэт, прозаик, переводчик, перформанс-артист.

Биография

Окончил факультет русского языка и литературы Полтавского государственного педагогического института. С октября 2002 года живёт в Москве.

Составитель «Энциклопедии тантры» (1997)^[≡]. Автор стихотворных сборников «Недобрая муза» (2000)^[≡], «Фриланс» (2006)^[≡], fAKE (2009; по мнению Дмитрия Волчека — «одна из самых интересных поэтических книг 2009 года»^[1])^[≡], «Мейнстрим» (2012)^[≡], поэтических и прозаических переводов с английского и французского языков (англо-американская сюрреалистическая поэзия, Диана Батай, Жорж Батай, Джон Бойн^[ru], Пол Боулз, Габриэль Витткоп, Ромен Гари, Пьер Гийота, Аллен Гинзберг, Станислас де Гуайта, Марсель Жуандо^[ru], Сьюзен Зонтаг, Уильям Батлер Йейтс, Раймон Кено, Андрей Кодреску, Алистер Кроули, Марина Левицка, Клод Марга, Морис Метерлинк, Джеймс Парди, Герард Реве, Израэль Регарди^[ru], Джереми Рид^[ru], граф Сен-Жермен, Олдос Хаксли, Ирвин Уэлш, Джон Фаулз, Альфред Честер^[ru], Идрис Шах, Шилпа Агарвал, Маргарет Этвуд и др.). Стихи и проза публиковались в журналах и альманахах «Вавилон», «Воздух», «Транслит», «Черновик», «©оюз Писателей», «Абзац», «Авторник», «Соло», «Окрестности», Text-only, «Улов», антологиях «Девять измерений», «Освобождённый Улисс», сборниках «Зондберг. Нугатов. Соколовский» (1999)^[≡], «По непрочному воздуху» (2004), «Уксус и крокодилы» (2007) и др.

Организатор альтернативного поэтического фестиваля своего имени (2006), поэтической оргии «В постели с Нугатовым» (2007). Участник цикла литературно-музыкальных перформансов «Густопсовый рассвет» (совместно с Вадимом Калининым), музыкального проекта The Sentences Project (альбом Punch & Judy, 2005). Дипломант премии «Московский счёт» (2007). Лауреат премии «Звёздный фаллос» в номинации «Поэзия» (2010).

Виртуальное пространство книжки [«Недобрая муза»] — музей многовековой истории европейской и неевропейской словесности. В витринах выставлены разнообразные стили. Вслед за Автором-экскурсоводом — учёным знатоком, ценителем и хранителем — мы прогуливаемся по залам, благоговейно останавливаясь перед отдельными экспонатами. Очень скоро обнаруживаются личные предпочтения Автора — явное тяготение к стилям маргинальным, соотносящимся в нашем представлении с декадансом в самом широком смысле, со всеми его симптомами: эстетика разложения и смерти, усталомудрость и ироничность, эротика на грани порнографии или перверсии, телесная и душевная некрофилия, гиперчувствительность к форме и слову, экзистенциальная маргинальность, облечённая в игровую/игривую форму, чувственность и одновременно индифферентность, аномия, анемия… Анамнез классический — пышное увяданье.

— Мария Бондаренко^[2]

Нугатов говорит «за» субкультуру, поколение, социум, человечество, мироздание и т. д., оставаясь фигурой, локализованной «здесь и сейчас», но при этом — и вполне сознательно — не вполне проявленной как индивидуальность, во многом «выносящей себя за скобки». Поэтому в этих стихах принципиальны повторяемость, метаописательность, стремление к исчерпанию всех ответов на поставленный вопрос. Этот подход к поэтическому говорению может, и даже отчасти должен, вызывать раздражение, но, похоже, целью нынешней работы Нугатова и является именно раздражение в биологическом смысле: проверка нерва на способность передачи всей информации.

— Данила Давыдов^[3]

Деконструкции в текстах Нугатова осуществляются для того, чтобы «расчистить поле» для нового социально ориентированного высказывания, не требующего искусственной легитимизации. «Естественная» же легитимизация высказывания происходит за счёт того, что читатель готов признать определённое сходство (semblable) с героем Нугатова и тем самым прислушаться к озвучиваемой им социальной критике.

— Кирилл Корчагин^[4]

В книге Нугатова отчётливо преобладает принцип персонажности: кажется, каждое стихотворение написано от лица определённой речевой маски, весьма фривольной и брутальной. Речевое поведение, которое воссоздаёт (или изобретает) Нугатов в своей поэзии, свидетельствует, что его персонаж принадлежит к слою протестной субкультуры, явно связанной с богемно-артистическими кругами. Кажется, Нугатов стремится энциклопедично, всесторонне обрисовать «физиологию» современной жизни: его герой с маниакальным упорством перечисляет раздражающие атрибуты нулевых, от навязших в зубах имён политических лидеров («мне нечего сказать про лужкова / мне нечего сказать про суркова») до вызывающих зевоту названий гипермаркетов и мультиплексов («ты помнишь стокманн / ты помнишь мегу / ты помнишь алтын / ты помнишь эльдорадо»). Персонаж Нугатова щеголяет компьютерным жаргоном и «блатным» менеджерским сленгом, он постоянно переходит на диковатый энглизированный воляпюк («позитив вайбрейшнс в паху») и при этом засоряет свою речь грубой ненормативной лексикой, только не ради эпатажа, а в силу разочарованности и тотального цинизма. Восставая против любых авторитетных символов власти, культурных или политических (будь то институт современного искусства или фигура национального лидера), персонаж Нугатова понимает, что его восстание — это чисто компенсаторное проявление агрессии, довольно бессильное и выплеснутое на своё ближайшее окружение. Иными словами, ролевые стратегии современного субкультурного человека Нугатовым воспроизведены крайне саркастично и едко, но остаётся вопрос, что эта за субкультура, существует ли она вообще? Поэзии Нугатова свойственны социальная нетерпимость и утрированное отщепенство. По накалу мизантропического неистовства она принадлежит к той тенденции «нахождения на краю литературы», которая представлена «проклятыми поэтами», Бодлером и Лотреамоном, а в XX веке связана с битниками или с литературными экспериментами медгерменевтов, Ярослава Могутина и Александра Бренера (эти линии преемственности отмечают Данила Давыдов и Кирилл Корчагин). Но в текстах Нугатова нет задиристого индивидуализма Бренера или сверхчеловеческого нарциссизма Могутина; по сути, они обнаруживают перед нами коллективный фантазм о недостижимой социальной общности. Если сравнить оригинал «Howl/Вой» Алана Гинзберга с его крайне любопытным нугатовским переводом, то видно, что у Гинзберга речь ведётся от лица взвихрённой протестной субкультуры, которая вот-вот станет бесспорным культурным мейнстримом. В нугатовском переводе пытается высказать себя раздробленная субкультура, по сути, пока лишённая голоса и не нашедшая методов своей артикуляции. Иными словами, книга Нугатова показывает, что настоящей протестной субкультуры в крайне атомизированной России нулевых всё-таки ещё нет, это только мечта, иллюзия или литературная фикция. Только когда она (вновь) изобретёт механизмы собственной артикуляции (наподобие перестроечных неформалов 1980-х), она превратится в подлинный политический мейнстрим.

— Дмитрий Голынко-Вольфсон^[5]

Примечания